Жамал перешёл на работу в то самое малое производственное предприятие «Гранит", которому руководство нашего института продало все права на выпуск огнеупоров. Он тащил туда за собой и меня, но я ещё на полгода подзадержался в институте, и мы с Габаевым из-за этого чуть не поссорились. Когда наш отдел развалился уже окончательно, и даже мой заведующий лабораторией дядя Саша ушёл в коммерцию к Львовичу, пришлось сваливать и мне. И, к вящей радости Жамала, разумеется, в «Гранит».
Очередная футеровка начиналась в середине июля 1993 года на Семипалатинском цементном заводе. Габаев в аэровокзале очень долго уговаривал молоденькую кассиршу найти мне билетик на вечерний рейс в этот город, и в конце концов всё же её уболтал, причём, по-моему, не только на авиабилет...
Жёлто-красное солнце спряталось к вечеру в огромную грозовую тучу, надвигавшуюся к Алма-Ате со стороны Капчагая. На лётном поле аэропорта самолётиков оказалось на удивление мало. Семипалатинский «Як-40» притулился где-то на самом краю лётного поля, почти у начала полосы. Нас быстренько запихали внутрь него, и самолётик, едва взлетев, сразу же оказался перед этой самой тучей, и начал беспомощно метаться то вправо, то влево, пытаясь найти хоть какой-нибудь просвет между огромными тёмно-серыми облаками, выплёвывавшими в нас каждую секунду по десятку огромных молний.
Через пару минут за окошком резко потемнело, а нас начало сильно швырять вверх-вниз. Длилось это, правда, недолго, и вскоре внизу стало видно плотину Капчагайской ГЭС с зонами отдыха, расположившимися сразу за нею. Июльский субботний вечер – народ толпами валялся на пляжах, несмотря на только что прошедший там дождь. За этой грозовой тучей почти до самого Семипалатинска тянулись облака. Большие самолёты летают гораздо выше таких облаков, а наш «Як-40» летел точно между ними, и огромные белые глыбы, вальяжно проплывавшие мимо моего окошка, сделали этот рейс совершенно незабываемым.
В пол-одиннадцатого вечера мы, сделав круг над лётным полем, приземлились в абсолютно пустом семипалатинском аэропорту. Все пассажиры последнего, прилетевшего туда в те сутки рейса, уместились в частный «КАвЗик» последнего же калымщика. Было уже совсем темно, когда я нашёл почти в самом центре города гостиницу «Иртыш» и получил место в «двухместке» на восьмом этаже.
Обглоданный комарами почти до костей, я проснулся ранним воскресным утром и выглянул на балкон. Светило яркое солнце, внизу, за деревьями, плескался Иртыш, а по мосту через него, со стороны Жана-Семея, подходил какой-то пассажирский: все его вагончики были какого-нибудь разного цвета: от нежно-голубого до тёмно-зелёного.
От высоты восьмого этажа захватывало дух (дома я жил на втором). Я сделал бумажный самолётик и запустил его в сторону речки. Сиё изделие сделало в воздухе несколько больших кругов и спустилось парочкой этажей ниже, когда из-за угла здания появилась летевшая по каким-то своим делам огромная ворона. Не знаю уж, что вдруг на неё нашло, но большая серо-чёрная птица с громким карканьем сумела догнать в воздухе мой, делавший свой очередной круг самолётик, и растерзала его лапами на самые мелкие шматки! Кусок бумаги она торжественно унесла с собой, а остатки самолётика упали на крышу гостиничного ресторана. Я собрался и поехал на цемзавод.
Ну и что, что воскресенье? Оперативка по подготовке к началу футеровочных работ прошла вовремя и при полном аншлаге. А когда я, ближе к обеду, вернулся обратно в гостиницу, у меня в номере появился мой первый сосед. Крохотный, щупленький и насквозь больной мужичок оказался бывшим ликвидатором аварии в Чернобыле. Он был из какого-то очень дальнего аула, находившегося почти у самой китайской границы, и всё же как-то сумел пробить все бюрократические препоны райбольниц и облздравов – на следующее утро ему нужно было улетать по президентскому гранту аж в Японию, для прохождения курса лечения от лучевой болезни в специальной больнице в Хиросиме. За вечер мой сосед понарассказывал мне немало интересного про этот самый Чернобыль, а утром мы очень тепло попрощались...
Дай ему Аллах ещё двести лет здоровья...
Один мой глаз в то утро раскрылся с большим трудом. Промыв его холодным чаем, я увидел, что он весь ярко-красный! Приехав на завод и потолкавшись в жуткой пылюке возле и внутри ремонтировавшейся цементной печи, я к обеду взвыл от боли! Бригадир футеровщиков моментально усадил меня в свой личный «Жигуль» и повёз в заводскую поликлинику. Пожилая женщина-окулист сказала мне, что это конъюнктивит, и выписала целую кучу всяких капель.
Самым интересным оказалось то, что капли-то в полном ассортименте были почти в каждой аптеке, а чтобы найти самую обыкновенную пипетку, мне пришлось исколесить полгорода! Это сейчас все эти лекарства продаются в пластиковых флакончиках, из которых можно сразу капать, а тогда на всё была стандартная «пенициллиновая" стеклянная тара... Пипетку я всё же нашёл, вернулся в гостиницу и залил свой бедный глаз на всю катушку! Сразу же заметно полегчало, я вернулся на завод и смог досидеть в печи до конца смены.
К вечеру у меня появился второй по счёту сосед: военный мужик, не то старлейт, не то капитан, который едва зашёл в номер, как моментально свалился спать. Странно – вроде трезвый – но он даже не сказал, как его зовут... Впрочем, в армии бывает всякое, и я даже не стал включать вечером телевизор – хай себе спит. Наутро я вновь залил свой глаз всеми каплями и умчался на завод, а когда вернулся обратно, офицера уже не было...
Не прошло и двух часов, как у меня появился третий по счёту сосед! Этот, наконец-то, оказался абсолютно классным парнем – такой же старый командировочный волчара, как и я. Он приехал из какого-то райцентра Западно-Казахстанской области, чтобы выбить и получить новые школьные парты, стулья и прочую мебель для сельской школы, которую затопило по весне водой. Делали всё это на одной из семипалатинских зон, которая располагалась где-то за цемзаводом.
По утрам мы, уже вместе, шли от гостиницы к огромному магазину спорттоваров «Олимпиец», откуда автобус не то 37-го, не то 38-го маршрута, называвшегося «Қорғаныс көшесі – Қазақкабелі» (ул. Обороны – Казахкабель), перевозил нас на другую сторону реки, где я выходил у заводоуправления ОАО «Семипалатинскцемент», а мой сосед ехал куда-то дальше. По вечерам мы накрывали в номере нехитрый командировочный дастархан и ходили на речку, где я однажды – для коллекции! – даже рискнул искупаться. Аккуратно и не ныряя – глаз-то не проходил!..
Моя футеровка всё же кончилась раньше, чем мой сосед успел получить у зеков свои парты. Оставив ему свои алма-атинские адреса и телефоны, я собрался домой. Денег на самолёт мне уже не хватало, а билетов ни на один из поездов, которых там ходило тогда больше десятка, не было. Тем не менее, снабженцы цемзавода сумели каким-то образом достать для меня плацкартный билетик на ходивший в те времена 19-й скорый Семипалатинск–Ташкент. И, когда я ещё и возмутился – почему не купейный?!! – на меня посмотрели, как на последнего идиота...
Мне досталась верхняя не боковая полка в абсолютно переполненном и разбитом вагоне, у окна, которое до конца не закрывалось. Ветрище по нашему полукупе гулял приличный, и через пару часов такой дороги мой, по-прежнему больной, глаз взвыл во всю свою глотку. Километры железной дороги под названием «Турксиб» теперь можно было отсчитывать по пустым скляночкам от моих глазных капель!
Поезд, хоть и считался скорым, полз почти со всеми теми же остановками, что и обычный пассажирский. Мне становилось всё хуже и хуже – к часу следующего дня, когда этот скорый дополз до Алма-Аты 1, я выбрался из вагона с температурой, а глаза, не только больной, но и здоровый, просто не открывались! На улице было пасмурно, но свет казался мне таким ярким, что я просто не знал, куда деваться!
Практически вслепую я добрался до остановки автобусов, увидел автобус-«двойку» и влез в него. На улице было градусов под тридцать жары, но меня знобило, и я забрался на самое заднее сиденье, на мотор, где минут через двадцать, ближе к «Саяхату», всё же чуть-чуть согрелся! Глаз я в автобусе не открывал – свою остановку и так бы не прозевал. Когда переехали проспект Абая, я вышел и медленно побрёл ещё пару кварталов до дому: нечеловеческими усилиями я заставлял сам себя открывать глаза при переходе перекрёстков, и до сих пор удивляюсь – как я не попал тогда под машину!
Мать и дядька влили в меня почти пол-литра водки и засунули под самое тёплое одеяло – я провалялся так дня три или четыре, а глаз оставался красным ещё недели две! Тем временем мой третий гостиничный сосед через пару дней догнал меня в Алма-Ате и позвонил мне домой. «Братан, – сказал я ему, – веришь–нет, но лежу с температурой в постели, а с глазом ещё хуже!» Совершенно классный мужик может быть обиделся тогда на меня и подумал, что алма-атинцы – они такие же, как москвичи... А мне до сих пор очень жаль, что я этого человека, сам того и не желая, не смог принять у себя по-людски...
